— Между прочим, она спрашивала о тебе, — небрежно заметил Василь и с щедростью богача, вдруг бросившего нищему золотой, сказал — Хочешь, я тебя с ней познакомлю?

Дмитро промолчал. Наклонившись, он чистил автомат, и казалось, все его внимание было приковано к маленькому пятнышку на затворе. Но и пятнышка этого он не видел, потому что на него смотрели большие карие глаза, окруженные темными тенями, — это был несмываемый след пережитых тревог и бессонных ночей.

Через два дня Василь их познакомил. Сконфуженный Дмитро с каким-то ему самому непонятным страхом взглянул на нее. Она была в военной форме, в пилотке — девичья хрупкость и непоказное солдатское мужество слились в ней естественно, нераздельно. Она заговорила с Дмитром сердечно и просто, как будто они давно знали друг друга. Теплое, благодарное чувство шевельнулось в груди Дмитра, но он хмурился и, украдкой поглядывая на девушку, гадал: «Забыла? Или простила, как прощают глупого мальчишку?» Чувствовал, что краснеет, не знал, куда девать руки, зачем-то теребившие ремень портупеи, и был глубоко убежден, что Нина в душе смеется над ним, а говорит только для Василя, умного и сдержанного.

Потом они случайно встретились у высокого осокоря, в ствол которого вонзился зазубренный осколок бомбы. Посмотрели друг на друга смущенные, растерянные; оба об этой встрече с глазу на глаз думали и в глубине души даже страшились ее.

Каждый старался скрыть свое смущение и внутреннюю скованность, но все же разговор был какой-то нескладный, отрывистый. Девушка хмурилась и внимательно смотрела на Дмитра. Он терялся под этим взглядом, и это сердило его. Разговаривая, он несколько раз пытался вырвать стальной обломок, глубоко впившийся в дерево. Это ему не удавалось, и он краснел от напряжения, а может быть, и от своей растерянности.

Когда она попрощалась, он почувствовал облегчение, но уже через минуту жалел, что встреча была такой мимолетной. Еще более тревожным и неотступным стало желание видеть ее.

Через день они снова встретились у осокоря. Уже не случайно.

Это была одна из последних августовских ночей. Падали звезды, как всегда об эту пору. А навстречу им в небо упорно взлетали красные точки трассирующих пуль и тоже гасли, так и не догнав самолета. Время от времени над лесом повисали осветительные ракеты, разливая вокруг желтовато-мертвенный свет. Они медленно спускались на невидимых парашютах, в лесу становилось еще темнее, а в ночном небе ярче сияли настоящие, вечные, неугасимые звезды.

Нина и Дмитро сидели под деревом, и слушали тишину, и думали о тех, кто уже никогда не увидит этого звездного неба.

После дневного боя лес замер. Тьма сгустилась так, что ее, казалось, можно пощупать рукой. Тяжелая тишина придавила все живое. Вокруг расстилалась пустыня. Не верилось, что здесь, в гуще мрака и безмолвия, притаились тысячи жизней и в то же время тысячи смертей.

А за лесом, на зеленых холмах раскинулся Киев, затих, как бы в предчувствии неотвратимой угрозы полного окружения. Думать об этом было тяжко.

— Неужто мы тут погибнем? — как о чем-то совсем обыденном задумчиво спросила Нина.

Дмитро наклонился, чтобы увидеть ее глаза. Было темно. Он склонился еще ниже, обхватил ее плечи рукой и поцеловал. Девушка задрожала и спрятала лицо у него на груди.

— Дмитрик, — прошептала она. — Хороший мой.

Полон неведомой ранее гордости, он целовал ее глаза, щеки, губы, и в ушах у него звенело: «мой».

— Откуда ты взялся? Откуда ты взялся? — завороженно шептала она.

Они сидели под могучим, в три обхвата, осокорем, крона его закрывала небо пышным бархатным шатром. О чем-то шептал ветер в ветвях. И не видно было острого зазубренного осколка, злобно впившегося в ствол.

— Василь там? — спросила Нина.

— Там, — ответил Дмитро и взглянул на светлячок циферблата. — В два выступает мой взвод.

Девушка положила ему руку на плечо.

— Это очень опасно, Дмитро?

— Нет, — в голосе его звучала усмешка. — Сапер ошибается только один раз.

— Брось…

— Твои прогулки во вражеский тыл опаснее, — жестко проговорил Дмитро. Потом спросил: — Ждешь нового задания?

— Да… Это всего труднее: ждать, — вздохнула она. — А пока я помогаю в медчасти вашего полка. Мне разрешили.

Они умолкли. Щека к щеке слушали, как вверху чуть шелестит листва.

И вдруг Дмитро сказал:

— Василь тебя любит.

Какое-то мгновение Нина молчала, потом ответила:

— Я знаю.

— Он чудесный парень, — сказал Дмитро. — Настоящий!

Нина задумчиво повторила:

— Настоящий… Догадывается, что я не могу ответить ему тем же… И молчит. — Она чуть слышно добавила: — Он ничего не узнает, правда?

— Правда.

И снова они умолкли. Нина думала о Василе и о той непостижимой силе, что, не спрашивая, велит: «Вот этого люби, этого, а не другого».

Она шелохнулась. Дмитро крепче сжал ее плечо, наклонился, чтоб поглядеть ей в глаза, такие близкие, но еще ближе были ее терпкие губы.

В такие минуты забываешь обо всем на свете. Но над ними тяготела жестокая власть войны. Даже не взглянув на светящиеся часы, Дмитро сказал:

— Пора…

С рассветом началось. Двое суток не умолкал адский грохот, хриплый лай зениток, пронзительное завывание бомб, штопором ввинчивающееся в душу, в мозг; двое суток бушевал огонь, слышались проклятья и стоны атак и контратак, душил едкий дым и острый запах солдатского пота и крови.

Двое суток — это тысячи минут, десятки тысяч секунд, дробящихся еще на неуловимые мгновения, каждое из которых могло стать последним.

Двое коротких суток превратились в долгие годы.

И, может быть, потому поцелуй новой встречи под раненым осокорем имел такой горький привкус.

— Должна поспать хоть часок. Я падаю от усталости, — сказала Нина. — Завтра придешь?

Он кивнул. Наверное, целая минута прошла в молчании, когда он удивленно повторил:

— Завтра? Но завтра может и не быть…

Она вздрогнула. Пронзила острая, как зазубренный осколок бомбы в осокоре, мысль: «Любой кусочек металла может убить наши встречи, нашу не познанную еще любовь. Это страшнее смерти. Какой-то нелепый кусочек железа…» Ей стало душно, расстегнула ворот гимнастерки, с трудом перевела дыхание. Усталость, сон — все прошло. «Завтра может и не быть…» Ее испуганное сердце замерло на миг, и вдруг дрожащая рука еще сильнее дернула воротник, рванула пуговицы. Изумленный Дмитро прошептал: «Что ты?», и тогда она крепко прижала его лицо к своей обнаженной, горячей, упругой груди.

Не было войны, не было никого вокруг. Только августовские звезды в черном небе.

Но и звезды они увидели уже потом, когда лежали рядом, утишая бешеный стук сердец.

— Ты мне веришь, Дмитрии? — спросила Нина.

Он сжал ее узенькую сильную ладонь.

— О, не спеши, подумай, — сурово сказала она. — Это самое дорогое, когда веришь. Я тебе поверила. Сразу же, с первой минуты. И пускай что угодно говорят, пускай меня на части режут, я буду тебе верить.

Она целовала его, тяжело дыша, горестно, словно что- то шептало ей: это в последний раз.

Дмитро вернулся в блиндаж, как раз когда Василь готовился к ночной вылазке.

Тускло мигал каганец, сделанный из снарядной гильзы. Потемневшее лицо Василя казалось каменным. Черный ремешок каски врезался в подбородок.

— Заложим начинку в этом проклятом ярке, — сказал он. Голос его звучал глухо. У выхода он остановился на миг. — Что-то я не вижу Нину последние дни. Кланяйся ей… если встретишь.

Он, должно быть, хотел сказать другое: «Если не вернусь». Так, по крайней мере, показалось Дмитру. А может быть, это пришло ему на ум уже потом.

Через два часа саперы приволокли Василя на окровавленной плащ-палатке.

Дмитро прибежал в санчасть, когда раненому были уже сделаны две операции.

Из большой госпитальной палатки, прижавшейся к крутому склону, укрывшему ее от вражеских мин и снарядов, вышел хирург Бойчук, давний друг Василя, с довоенных времен.